История одной песни Опции

[bibi]

На создание этой темы меня сподвигла прочитанная мною недавно статья об истории песни "Шарабан мой, американка". Оказалось, очень даже интересная и богатая история. Захотелось поделиться материалом. Потом подумала, а почему бы вообще не создать тему об истории блатного фольклора? И вот, пытаюсь осуществить задуманное. Но поскольку тема может выйти за рамки блатного фольклора, если кто-нибудь поместит в ней материал о песнях иного жанра, назвала ее "История одной песни".
Тема не дискуссионная, сугубо информативная, для размещения материала, который удастся раскопать... Хотя комментарии были бы очень кстати.

Павел Шехтман

КОКОТКА-БЕЖЕНКА-ВОРОВКА:
«ШАРАБАН» И ЕГО ХОЗЯЙКА НА ДОРОГАХ ИСТОРИИ

«Шарабан» - знаменитейшее (наряду с «Цыпленком жареным») произведение городского фольклора эпохи революции и гражданской войны. Текст песни, который может быть назван «каноническим», звучит так:

ШАРАБАН

Я гимназистка седьмого класса,
Пью самогонку заместо кваса.
Ах шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!

Порвались струны моей гитары,
Когда бежала из-под Самары.
Ах, шарабан мой, американка!
А я девчонка, я шарлатанка!

Помог бежать мне один парнишка,
Из батальона офицеришка.
Эх, шарабан мой, американка!
А я девчонка, я шарлатанка!

И выпить хоцца, а денег нету!
Со мной гуляют одни кадеты!
Ах шарабан мой, американка!
А я девчонка, я шарлатанка!

Продам я книжки, продам тетради,
Пойду в артистки я смеха ради!
Ах шарабан мой, американка!
А я девчонка, я шарлатанка!

Продам я юбку, жакет короткий,
Куплю я квасу, а лучше б водки
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.

Прощайте, други, я уезжаю.
Кому должна я, я всем прощаю,
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.

Прощайте други, я уезжаю,
И шарабан свой вам завещаю.
Ах, шарабан мой, обитый кожей,
Куда ты лезешь, с такою рожей?


Общие сведения о песне таковы. Основной текст был сочинен, во всяком случае, после 1914 года (во время военного «сухого закона» - чему свидетельством упоминание самогона вместо водки) явно на основе какой-то более старой шансонетки. Известно, что в Самаре после Октябрьского переворота она (видимо еще в старой редакции) была опознавательным знаком антибольшевистских подпольщиков: если встречный напевал «Шарабан», значит, был «свой». 4 июня 1918 г. Самара была взята чехословацкими легионерами, в ней был сформирован Комуч (Комитета членов Учредительного собрания), в основном из эсэров, и песня стала боевым гимном поволжской Народной армии; с ней на устах войска Учредительного собрания ходили в атаки (см. мемуары белогвардейцев в кн.: 1918 год на Востоке России. Сост., научн. ред., предисл. и коммент. С. В. Волкова. - М.: ЗАО Центрполиграф, 2003). Однако в начале сентября 1918 г. Народная армия потерпела поражение под Казанью, после чего был оставлен Симбирск (12 сентября) и сама Самара (середина октября). В результате появились куплеты, посвященные этим событиям; кроме того появился еще один «необязательный» куплет, который пели иногда вместе с куплетом «про Самару», иногда вместо него:

Бежала я из-под Симбирска
А в кулаке была записка.

В таком виде песня, вместе с самарской Народной Армией, влилась в ряды войск омской Директории и распространилась по всему Восточному фронту, а уже на рубеже 20-х годов обрела широкую всероссийскую популярность. В частности, она входила в излюбленный репертуар беспризорников.

Песня производит странное впечатление и, на первый взгляд, не обременена особым смыслом. Что же нашли в ней современники Гражданской войны, если ее распевала вся Россия?

Прежде всего, попытаемся восстановить ее происхождение и изначальный смысл. Бросается в глаза, что образ героини выступает сразу как бы в трёх ипостасях: дамы полусвета, гимназистки-«оторвы» и беженки. Если мы, отбросив «беженский» куплет, разделим остальные на куплеты «про кокотку» и «про гимназистку», то получим в сущности две цельные, логически связанные внутри песенки. Из них песню «про кокотку» естественно считать остатком изначальной шансонетки. Для ее реконструкции важной опорой служит «цыганский» вариант – т.е. текст с кассеты неизвестного цыганского певца, найденной в 2003 г. на свалке в Варшаве:

Прощайте други, я уезжаю,
Но шарабан мой вам завещаю.
Эх шарабан мой, американка,
Я не артистка, я шарлатанка!

Эх ты, извозчик, скорее трогай,
А поеду своей дорогой!
Эх шарабан мой, американка,
Я не артистка, я шарлатанка!

Порвались струны моей гитары
Да наливайте полнее чары!
Эх шарабан мой, американка,
Я не артистка, я шарлатанка!

Исследователи считают его «самым старым» и «едва ли не первоначальным довоенным» вариантом. Однако бросается в глаза, что текст чересчур короток, более того - если из трех куплетов два хотя бы связаны между собой, то третий не имеет даже и внутренней связи и представляет лишь сочетание двух романсовых штампов. Очевидно, перед нами окончание старой песни, к которому прибавлен взятый из середины (и скорее всего видоизмененный) куплет. Это может иметь только одно объяснение: сатирическая шансонетка были «переформатирована» цыганами в соответствии с романсовой эстетикой, с упором на темы расставания и хмельной пирушки.

Опираясь на этот вариант, называющий нам и профессию «изначальной» героини, мы получаем следующий текст:

Продам я книжки, продам тетради,
Пойду в артистки* я смеха ради
Эх, шарабан мой, американка!
Я не артистка, я шарлатанка!

Порвались струны моей гитары,
(Да наливайте полные чары)
Эх, шарабан мой, американка!
Я не артистка, я шарлатанка!

Прощайте, други, я уезжаю.
Кому должна я, я всем прощаю,
Эх, шарабан мой, американка,
Я не артистка, я шарлатанка!

Прощайте, други, я уезжаю,
А шарабан свой вам завещаю.
Эх, шарабан мой - американка!
Я не артистка, я - шарлатанка!

Эх ты, извозчик, скорее трогай,
А я поеду своей дорогой!
Ах, шарабан мой, обитый кожей!
Куда ты лезешь с такою рожей!

*В начале ХХ в. очевидно пели: «в актрисы»

Очевидным образом отсутствуют: начало (самохарактеристика героини?) и куплеты, изображающие ее похождения. С героиней случается какая-то неприятность, которая заставляет ее спешно покинуть город (Самару?), бросив свой знаменитый шарабан. Мотивацией отъезда и служит куплет о «порванных струнах». «Порванные струны» - в русской поэтике традиционный символ разбитого сердца, разбитой судьбы, смерти – вообще жизненной катастрофы; комический эффект достигается тем, что неприятности легкомысленной авантюристки сравниваются с «надрывными» страданиями романсового героя. Такая песня вполне могла быть сочинена «на случай», в связи с каким-то реальным событием.

Песенка «про гимназистку», наоборот, выглядит вполне цельной и законченной, особенно если откинуть куплет «про книжки и тетради», предположительно пришедший из «старого» «Шарабана» (Другой вариант: этот куплет был написан, чтобы подчеркнуть тождество героини с артисткой из «Шарабана»):

Я гимназистка седьмого класса
Пью самогонку заместо кваса
Ах шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!

И выпить хоцца, а денег нету!
Со мной гуляют одни кадеты!
Ах шарабан мой, американка!
А я девчонка, я шарлатанка!

Продам я книжки, продам тетради,
Пойду в артистки я смеха ради!
Ах шарабан мой, американка!
А я девчонка, я шарлатанка!

Продам я юбку, жакет короткий,
Куплю я квасу, а лучше б водки!
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.

Забубенная гимназистка явно появилась, как пародийный «двойник» «дамы с камелиями». Так, если намерение первой продать книжки и тетради объясняется желанием, хотя и легкомысленным, изменить свою судьбу – то намерение второй продать юбку и жакет имеет одну цель - напиться. Остальные два куплета примечательным образом заменяют те, отсутствие которых чувствуется в сконструированной нами песне «про актрису»: начало – самохарактеристика героини – и описание ее похождений. При этом гимназистка жалуется, что с ней гуляют «одни кадеты» (а не офицеры) – естественно предположить, что в объекте пародии фигурировали именно офицеры. Вспомним и «офицеришку из батальона» в «беженском» куплете, юмор которого неясен – уж не состояла ли соль в отсылке к «старому» «Шарабану»? Тем более что «батальон» - это явно конкретный, один-единственный батальон, видимо стоящий гарнизоном в дореволюционном городе – можно предположить, что он фигурировал в изначальном тексте.

Возможно, куплеты «про гимназистку» какое-то время бытовали как отдельная песенка-пародия, и лишь со временем были объединены с изначальным «Шарабаном» в причудливое попурри. Скорее однако, нынешний текст возник разом, а «беженские» куплеты неявно для нас связаны с «гимназическими» - темой пародии на старый, ставший уже культовым «Шарабан». Это косвенно подтверждается тем, что дописанный кем-то «симбирский» куплет остался чужеродным основному тексту, «необязательным» - что никак нельзя объяснить его поздним происхождением, так как Симбирск был оставлен даже ранее Самары. Однако получившийся текст далеко вышел за рамки пародии-однодневки. Видимо, это было связано с осмыслением героини как беженки – ипостась, правдоподобно объединяющая амплуа гимназистки и видавшей виды женщины. Действительно, вчерашняя гимназистка, живущая (как и все вокруг) одним днем, гуляющая с мужчинами, пьющая, да вдобавок и нюхающая кокаин – была в общем бытовым явлением, типичной судьбой в том Вавилоне, который являло собой перемешанное революцией общество:

У этой, что спиртом дышит,
На стенке прибит погон:
Ведь девочка знала Ижевск,
Ребенком шагнув в вагон.
Но в Омске поручик русский,
Бродяга, бандит лихой
Все кнопки на черной блузке
Хмельной оборвал рукой…

(Арсений Несмелов. «Пустой начинаю строчкой…»)

При таком понимании песни, финальная тема «отъезда», на первый взгляд чужеродная образам и «гимназистки», и даже «беженки», могла восприниматься как символ желания изменить свою жизнь, порвать с прошлым, найти спокойное место, где можно укрыться от всех бурь и наконец зажить счастливо – желание, также типичное для эпохи, когда сотни тысяч людей метались по России в поисках спокойного и сытого убежища. Правда, за этим неявно маячит и другая, трагическая тема – тема смерти, самоубийства; «отъезд» может толковаться и таким образом, и это толкование бросает на разудалую песенку некий глубинный экзистенциальный отсвет.

В общем, эта песня идеально соответствовала атмосфере «пира во время чумы», царившей в белом тылу. Восприятие ее, как песни про беженку, создало и новый вариант припева:

Эх шарабан мой, американка!
Не будет денег – возьму продам-ка!

Видимо, бойцы омской армии (армии Директории, затем Колчака) сами себя иронически отождествляли с лихой гимназисткой, бегущей в своем шарабане то из Симбирска, то из Самары. Затем с этой гимназисткой был отождествлен ни кто иной, как сам Верховный Правитель России:

Мундир английский, погон российский,
Табак японский, правитель омский
Эх, шарабан мой, американка!
Не будет денег – возьму продам-ка!

Таков был обыкновенный зачин, на который по обе стороны фронта пелись самые разнообразные куплеты на злобу дня:

Идут девчонки,
Подняв юбчонки,
За ними чехи,
Грызут орехи.
Эх, шарабан мой
Американка!
Не будет денег –
Продам наган!

(Цинизм такого варианта припева очевиден, если учесть, что поется от лица военного человека.)

Кстати, несколько слов о знаменитом первом куплете. Николай Кукарин, начальник штаба Тухачевского, приводит его «белую» редакцию: «Погон российский, фасон английский…» Но погон не имеет «фасона» - стало быть, изначально был «мундир». Таким образом, куплет имел в виду не поддержку Антанты (как его быстро стали толковать), а общеизвестную англоманию Колачака и главное - его случайность, «залетность» в белой Сибири (туда он явился только осенью 1918 г. из Англии через Японию!) Издеваться над Колчаком, как над залетным авантюристом, могли не большевики, а скорее ненавидевшие его эсэры, которые начинали антибольшевистскую борьбу на Востоке, но затем были разогнаны, а частично даже расстреляны новоявленным омским диктатором.

Этого рода куплеты хорошо известны в сильно огрубленном и относительно позднем (уже после расстрела Колчака) «красном» варианте:

Мундир сносился,
Погон свалился,
Табак скурился –
Правитель смылся.

В подражание этой песенке появились и сатиры на других врагов большевиков: «Семеновский шарабан», «Врангелевский шарабан», «Шляхетский шарабан» и т.п. Последние две показывают, что уже в 1920 г. песенка про «Омского правителя» получила широкую известность в Европейской России - видимо, придя с частями, отозванными с Восточного фронта после разгрома Колчака. Они же, надо полагать, принесли на Запад и ставший отныне «классическим» текст «Шарабана».

По окончании Гражданской войны героиня «Шарабан» подверглась новому снижению. Действительно, эта легкомысленная особа во всех своих ипостасях целиком принадлежала к «старому» миру. Ей, как и ее реальным прототипам, не оказалось места в официальном советском обществе и оставалось только одно – опуститься на самое дно этого общества, в блатную среду. Будучи по-прежнему дамой полусвета, гимназисткой-оторвой и беженкой, она приобретает черты хозяйки притона и просто «воровки»:

Эх шарабан мой, американка!
Какая ночь, какая пьянка!
Хотите пейте, посуду бейте,
Мне все равно, мне все равно.

Привет ворам, рецидивистам,
Шиш мусорам и активистам.
Эх, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!

Судя по всему такое осмысление пошло из Одессы, где был создан собственный «блатной» вариант. На время его создания, на первый взгляд, указывают куплеты, прямо относящиеся к Гражданской войне:

Все на войне, да на гражданке,
А воры все на Молдаванке.
Эх, шарабан мой….

Зачем нам пушки, зачем нам станки,*
Когда нас любят на Молдаванке.
Эх, шарабан мой….

*Станковые пулеметы

Здесь, однако, настораживает сокращенно-уменьшительное «гражданка»: во время самой Гражданской войны это словосочетание еще сохраняло оттенок книжности и употреблялось не особенно часто, тем более в низах общества. Скорее, куплеты были сочинены уже в 20-х годах для того, чтобы принципиально обозначить отношение жизнелюбивой «Молдаванки» к «гражданскому долгу» и всяким идеологическим проблемам.

Переходящая в цинизм ирония, которой изначально проникнута шансонетка, была конечно абсолютно противопоказана официальной культуре, так что песню, в отличие от дореволюционных лет или эмиграции, невозможно представить в СССР исполняемой с эстрады (во всяком случае после 20-х годов) или записываемой на грампластинку. И песня, возникшая в Серебряном веке как эстрадная сатира на «полусвет», ушла в область «дворовой» и «блатной» контркультуры, где и оставалась все время советской власти. При этом «классический» текст «Шарабана», который, наверное, при более «нормальном» развитии русской истории был бы быстро забыт, оставался глубоко притягательным, ибо стал восприниматься как символ веселой и разгульной «дореволюционной» - а точнее просто несоветской - жизни.

август 2006

P.S. Статья была уже написана, когда я пришел к выводу, что куплет о "книжках и тетрадях" - определенно пародийный, а объектом пародии и одновременно частью темы "похождений кокотки" является куплет, сохранившийся в некоторых вариантах:

Продам я юбку и панталоны,
Куплю духи я, одеколоны.

Женские панталоны вышли из моды уже во время Первой мировой войны, а весь куплет убедительно рисует именно образ легкомысленной дамы полусвета, жертвующей необходимым ради роскошеств. Кстати, обратим внимание, что куплет оставляет большие возможности для артистического исполнения: "куплю духи я... (томно) одеколо-оны!" Это же относится и к снисходительно-великодушному: "я всем прощаю!", и особенно к испуганно-возмущенному: "Ах, шарабан мой, обитый кожей!". Очевидно, автор был высоким профессионалом.

Павел Шехтман, 24 сентября 2006 г.

[Бендер]

[bibi]

Немного информации о знаменитой "Институтке"... Точнее, об авторе этой песни...

МАКСИМ КРАВЧИНСКИЙ
(Максим Кравчинский. Песни, запрещенные в СССР. Нижний Новгород, ДЕКОМ, 2008, с. 188-190. Ранее опубликовано в журнале «Шансонье», между 2004 и 2008).


ДРАМА "ИНСТИТУТКИ"

ЧЕРНАЯ МОЛЬ

Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз,
Джентльмены, бароны и леди.
Я за двадцать минут опьянеть не смогла
От бокала холодного бренди.

Ведь я институтка, я дочь камергера,
Я черная моль, я летучая мышь.
Вино и мужчины - моя атмосфера.
Приют эмигрантов - свободный Париж!

Мой отец в октябре убежать не сумел,
Но для белых он сделал немало.
Срок пришел, и холодное слово «расстрел» -
Прозвучал приговор трибунала.

И вот, я проститутка, я фея из бара,
Я черная моль, я летучая мышь.
Вино и мужчины - моя атмосфера,
Приют эмигрантов - свободный Париж!

Я сказала полковнику: - Нате, возьмите!
Не донской же «валютой» за это платить,
Вы мне франками, сэр, за любовь заплатите,
А все остальное - дорожная пыль.

И вот, я проститутка, я фея из бара,
Я черная моль, я летучая мышь.
Вино и мужчины - моя атмосфера.
Приют эмигрантов - свободный Париж!

Только лишь иногда под порыв дикой страсти
Вспоминаю Одессы родимую пыль,
И тогда я плюю в их слюнявые пасти!
А все остальное - печальная быль.

Ведь я институтка, я дочь камергера,
Я черная моль, я летучая мышь.
Вино и мужчины - моя атмосфера.
Приют эмигрантов - свободный Париж!


Автор песни - поэтесса-эмигрантка Мария Вега (Мария Волынцева, 1898-1980, в 1975 вернулась на родину). Песня написана приблизительно в 1950-е годы в Париже.

Есть на свете песни, которые, кажется, были всегда. Включишь диск или кассету с записью «Мурки», «Бубличков» или «Институтки», и каждый слушатель, независимо от возраста, скажет: «Да-а. Старинная вещь, Еще моя бабушка пела ее под гитару... Это срабатывает эффект человеческой памяти и качества музыкального материала. Песни стали народными и помнятся всем, как сказки, услышанные в детстве.

На самом деле большинству «народных» композиций никак не больше 50-70 лет от роду и еще можно, если сильно постараться, установить имена авторов и проследить обстоятельства создания незабываемых музыкальных произведений. Попробуем отыскать в ушедших десятилетиях историю знаменитой «Институтки», «дочки камергера». Начинается она, конечно, в «приюте эмигрантов» — «свободном Париже».

В мемуарах певицы Людмилы Ильиничны Лопата «Волшебное зеркало воспоминаний», записанных коллекционером и историком моды Александром Васильевым, находим примечательный для нашей истории абзац:

«В Париже я довольно часто устраивала благотворительные спектакли... Вечер назывался "В гостях у Людмилы Лопато". Первое отделение мы решили сделать не просто концертным: действие было объединено единым сюжетом. Сценарий написала для нас Мария Вега — автор нескольких книг стихов и многочисленных комических песенок и жестоких романсов из репертуара кабаре тех лет, — женщина огромного роста, полная и походившая лицом на мужчину. Самый ее знаменитый надрывный романс "Не смотрите вы так сквозь пришуренный глаз, джентльмены, бароны и леди..." на слуху до сих пор и в эмиграции, и в России».

Описываемые события имели место быть в пятидесятых годах ХХ столетия. Значит, к тому моменту композиция была уже известна хотя бы в среде русской диаспоры во Франции. Впервые мне довелось услышать эту вещь в исполнении Аркадия Северного. Запись датировалась серединой семидесятых. Примерно в это же время ее спела культовая певица «советского подполья» Валя Сергеева. Но окончательное, «каноническое» сегодня звучание «Институтки» удалось закрепить лишь Михаилу Гулько в альбоме «Синее небо России» 1982 года. Никаких более ранних версии, сколько ни расспрашивал я патриархов-филофонистов отыскать не удалось. Однако Л. Лопато вспоминает, что автор песни поэтесса М. Вега — «автор нескольких книг».

Может быть, и текст «Институтки» был когда-то издан как стихи?

Остановим внимание на загадочной фигуре Марии Вега. Информация о ней крайне скудная, отрывочная и местами противоречивая, хотя она была, бесспорно, литературно одаренной женщиной и незаурядной личностью.

М. Вега — литературный псевдоним Марии Николаевны Волынцевой. Она родилась в 1898 году в Санкт-Петербурге, окончила Павловский женский институт. С начала 1920-х годов жила в эмиграции, в Париже. Издала во Франции сборники стихотворений: «Полынь» (1933), «Мажор в миноре» (1938), «Лилит» (1955). В послевоенные годы печаталась в журнале «Возрождение», где, помимо романа «Бронзовые часы» и его продолжения — «Бродячий ангел», опубликовала несколько переводов из Райнера Марии Рильке.

Дальнейшая судьба Марии Вега необычна. С 1962 года она отдалилась от эмигрантских кругов, стала печататься в издаваемых в СССР Комитетом по связям с соотечественниками за рубежом журналах. Реальным хозяином этой организации был, понятно, другой «комитет» - государственной безопасности.

От поэтессы потребовали стихов о Ленине. К тому же на подходе был и столетний юбилей вождя, и она наваяла несколько абсолютно нечитаемых произведений на эпохальную тему. За этот «подвиг» в том же году в СССР издали ее книжку «Одолень-трава». Проявленная лояльность позволила ей вернуться в 1975 году в Ленинград и, что называется, «умереть на родине». Она скончалась в 1980 году в доме ветеранов сцены, некогда основанном ее крестной матерью — великой русской актрисой М.Г. Савиной. При жизни вышло еще несколько сборников ее стихотворений: «Самоцветы» (1978) и «Ночной корабль (1980).

Из-за своего желания вернуться в СССР она волей-неволей вошла в конфронтацию с эмигрантской публикой и в то же время так и не стала «персоной грата» в советской реальности. Ее имя оказалось буквально вычеркнуто из истории литературы.

Мария Вега имела все шансы занять достойное место если не в советской официальной культуре, то в наследии «русского искусства в изгнании» наверняка, но не сложилось. Классическая ситуация - «меж двух огней», каждый из которых опалил крылья нашей героини и уже не дал ей возможность подняться.

[bibi]

Самая, пожалуй, известная - "Мурка"... Кто же не знает "Мурки"?

Владимир Бахтин
"МУРКИНА" ИСТОРИЯ
("Нева", 1997, №4, стр. 229-232)
.................................................. ..............
Блатная городская песня "Мурка" известна широко. И если пока оставить в стороне ее уголовное содержание, то по заслугам. У нее запоминающийся, очень выразительный, мужественный напев. И сюжет по-человечески значимый, с психологией, философией: любовь, двойная измена - и любимому, и товарищам, их справедливая месть. Она не лишена поэзии, у нее естественная, живая интонация, что далеко не всегда удается профессиональным авторам. Одно обращение к Мурке чего стоит: "Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая!" - открытая душа, сила! А как оно удивительно сочетается с заключительным: "Здравствуй, моя Мурка, и прощай…"

Словом, все бы хорошо, только эта песня - романтика "с другой стороны", со стороны бандитов, грабителей, воров, наших недругов. Мы их нередко милуем, они нас - никогда. Мирный гражданин, обыватель, не должен был бы даже знать "Мурку", как не знает он хитрых отмычек и всяких "фомок", хотя слышал о их существовании. Но ведь "Мурку" пели, и пели не только уголовники. Кто из лихости, из желания показать свою близость к уличной шпане. Кому-то она просто нравилась. А интеллигенты переживали ее необычность, экзотику, переживали эстетически, точнее - даже эстетски.

Я вырос на рабочей окраине Ленинграда, у завода "Большевик", и знаю "Мурку" с малых лет. Знал, как и все мои школьные и дворовые дружки. Все считали ее блатной, хулиганской. Но все равно пели.

Однако, оказывается, "Мурка" не всегда была такой.

По-видимому, первоначальный ее вариант - просто городской или, как его еще называют, жестокий романс (у него всегда трагическая концовка). Этот вариант я нашел в "Новом песеннике" В. В. Гадалина, изданном в Латвии еще до Отечественной войны.

Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая!
Помнишь ли ты, Мурка, наш роман?
Как с тобой любили, время проводили
И совсем не знали про обман...

А потом случилось, счастье закатилось,
Мурка, моя верная жена,
Стала ты чужая и совсем другая,
Стала ты мне, Мурка, неверна.

Как-то, было <дело>, выпить захотелось,
Я зашел в шикарный ресторан.
Вижу - в зале бара там танцует пара -
Мурка и какой-то юный франт.

Тяжело мне стало, вышел я из зала
И один по улицам бродил.
Для тебя я, Мурка, не ценней окурка,
А тебя я, Мурка, так любил!

У подъезда жду я, бешено ревнуя.
Вот она выходит не одна,
Весело смеется, к франту так и жмется -
Мурка, моя верная жена!

Я к ней подбегаю, за руку хватаю:
<Мне с тобою надо говорить.>
Разве ты забыла, как меня любила,
Что решила франта подцепить?

Мурка, в чем же дело, что ты не имела?
Разве я тебя не одевал?
Шляпки и жакетки, кольца и браслетки
Разве я тебе не покупал?

Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Ты меня любила, а потом забыла
И за это пулю получай!

А вот "Мурка", которую пели в 20-30-е годы. Заметим: ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия, а следовательно, и губернская - Губчека) существовала с декабря 1917-го по 1922 год. Значит, песня идет с той еще поры! Эту "Мурку" мы восстановили недавно по памяти с моим одногодком и одноклассником Володей Щеголевым (который уже давно Владимир Алексеевич и дедушка). Малина - притон, зашухарить - выдать, маслина - пуля.

Технически наша "Мурка" гораздо слабее первой: там строго выдержана внутренняя рифмовка, а здесь и обычная рифма сильно хромает. Но сила искренности все побеждает, этих огрехов не замечаешь, их как бы нет.

Кто слыхал про банду в городе Одессе?
В ней водились урки, шулера,
Часто занимались темными делами,
И за ней следило Губчека.

Повстречал я Мурку на балу случайно,
Девушка сияла красотой,
Но была бандитка первого разряда
И вела на дело за собой.

Агента убили, мента извозили,
"Черный ворон" взяли под обстрел.
Но за это Маша продала малину,
И тогда надолго я засел.

В темном переулке повстречались урки,
И один из урок говорит:
- Мы ее поймали, в кожаной тужурке
Там, за переулочком, лежит.

Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Ты зашухарила всю нашу малину,
А теперь маслину получай!

Разве тебе, Мурка, плохо было с нами,
Разве не хватало барахла?
Что тебя заставило связаться с легашами
И пойти работать в Губчека?

Раньше ты носила фетровые боты,
Фетровые боты на большой,
А теперь ты носишь рваные галоши,
Потому что муж легавый твой.

Вадим Сергеевич Шефнер, старый петербуржец, в начале 20-х годов жил в детдоме, - с ним я часто советуюсь по песенной части, - вспомнил кусочек:

...Я всегда на деле рулевой.
На твоей хавире темными ночами
Часто развлекались мы с тобой.

Куда вставить эти строки - неясно. Или это совсем другой вариант?

Владимир Васильевич Манилов ныне тоже петербуржец. Но довоенное его детство прошло в Москве. Только что, в 1997 году, он познакомил меня с московским вариантом "Мурки" (клифт - пиджак).

Тишина немая, только ветер воет...
В переулке собран был совет -
Это хулиганы, злые уркаганы,
Выбирали свой там комитет (в некоторых вариантах: выбирали свой авторитет).

Речь держала баба, звали ее Мурка,
Хитрая и умная была!
Даже злые урки все боялись Мурки,
Воровскую жизнь она вела.

Шли мы раз на дело, выпить захотелось,
Мы зашли в фартовый (вариант: портовый) ресторан.
Там она сидела с агентами МУРа,
А под клифтом был у ней наган.

Чтоб не завалиться, мы решили смыться,
А за это Мурке отомстить!
В темном переулке, в кожаной тужурке
Порешили Мурочку убить.

Разве тебе плохо жилось, сука, с нами,
Разве не хватало барахла?
Зачем же ты, подлюга, связалась с легашами
И пошла работать в Губчека?!

Раньше ты носила туфли из торгсина,
Шелковые платья на большой,
А теперь ты носишь рваные галоши -
Потому что стала не блатной.

Тишина немая, только ветер воет,
Мы нашли укромный уголок
И убили Мурку в кожаной тужурке...
Покатился красный гребешок.

Тоже сильно сказано. Покатившаяся гребенка - удивительный образ!

Есть еще близкий к московскому одесский вариант, который знают лучше всего, потому что его пел Леонид Утесов и позднее - исполнитель городских и блатных песен Аркадий Северный. Своеобразие его - лирический припев.

Прибыла в Одессу банда из Амура,
В банде были урки, шулера.
Банда занималась темными делами,
И за ней следило Губчека.

Речь держала баба, звали ее Мурка,
Хитрая и смелая была.
Даже злые урки - и те боялись Мурки,
Воровскую жизнь она вела.

Темнота ночная, только ветер воет,
А в развале собрался совет -
Это хулиганы, злые уркаганы,
Собирали срочный комитет.

Мурка, ты мой Муреночек,
Мурка, ты мой котеночек,
Мурка, Маруся Климова,
Прости любимого!

Ведь пошли провалы, начались облавы,
Много стало наших пропадать.
Как узнать скорее, кто же стал шалавым,
Чтобы за измену покарать?

Раз пошли на дело, выпить захотелось,
Мы зашли в шикарный ресторан.
Там сидела Мурка в кожаной тужурке,
А из-под полы торчал наган.

Мурка, в чем же дело, что ты не имела?
Разве я тебя не одевал?
Кольца и браслеты, юбки и жакеты
Разве ж я тебе не добывал?

Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Ты зашухерила всю нашу малину,
А теперь маслину получай!

Мурка, ты мой Муреночек,
Мурка, ты мой котеночек,
Мурка, Маруся Климова,
Прости любимого!


И даже по-английски "Мурку" - пели:



Murka




Am E Am
Now I tell the story how all this happened.
A7 Dm
Murka was the girl and girl allright.
Dm Am
And in our district everybody missed her
E Am
When she was arrested late at night.

Once we went on business, me and Rabinovich,
Then we dropped at nearest restaurant-hall.
There was Murka sitting with Tommy, bloody bastard,
And she had a brouning, black and small.

First we wonna-gonna 'cause we were alone,
But suddenly a revenge came to mind.
In the dirty park-lines, where the people drink wine,
Our lovely Murka, you shall die.

How do you do, my Murka? How do you do, my darling?
How do you do, my darling, and goodbye...
You was sold forever all our malina
And it is a reason you must die.

Rabinovich fired, but he missed of target.
Me was that who made a little shot.
I was brought to doctor but Rabinovich, sterva,
Quickly took the girl to drink on spot.

Blacky voronochek, and my heart is crying,
And my heart is crying in the night.
In the dirty park-lines where the people drink wine
Murka's body lying still but fine...

[bibi]

Людмила ВАЙНЕР (Чикаго)

"БУБЛИЧКИ"

Варшава, 1927 год. Столица польского, наконец самостоятельного, государства жила насыщенной театральной жизнью. В декабре ее многочисленные кабаре и кафе-театрики готовились к предстоящим праздникам, а наилучшими, самыми "острыми" и богатыми на выдумку среди кабаре считались "Кви-про-кво" и "Морское око", где в песнях и сценках всегда присутствовала "самая свежая" политическая сатира, где можно было увидеть и танец апашей, и сентиментальное танго, и длинноногих, совсем "американских" девушек: а то, что кабаре было несколько, только добавляло всему соревновательный дух. И так случилось, что в это самое время занесло из Советской России, из "разгара НЭПа", широко распевавшуюся там песенку "Бублички". Напомнить ее?


Ночь приближается,
Фонарь качается,
Все погружается
В ночную тьму...

С немного жалостным, немного залихватским припевом:

Купите бублички, горячи бублички,
Гоните рублички, народ живой!
И в ночь ненастную меня, несчастную
Торговку частную, ты пожалей!

Первыми о песенке узнали в "Морском оке", и поэт-сочинитель Анджей Власт быстренько перевел ее на польский, после чего "Бублички" были введены в новую программу. Эту же идею подхватил и Юлиан Тувим, молодой острослов и уже известный поэт, сотрудничавший тогда с кабаре "Кви-про-кво": он сделал свой перевод песенки, и вскоре многочисленные и нетерпеливые зрители декабрьского праздничного представления увидели, как поднимается занавес, а за ним - бедные домишки и фонарь, и на сцену вышла любимица Варшавы Ганка Ордон - в косыночке, сарафане и с бубликами (почему-то в ведерке). Она начала петь, подошла к ближайшей ложе, где сидел театральный завсегдатай, хватский полковник Венява, и протянула ему бублик, который тот с удовольствием (и с хрустом) начал есть. В зале раздался смех и аплодисменты, а громче всех бил в ладони какой-то господин из ложи напротив.

- Знаешь, кто это такой? - обратился Тувим к сидящему рядом директору театра Северину Майде.

- Понятия не имею!

- Это же советский посол, его фамилия Овсеенко, мне его как-то показывали в ресторане "Бристоля". Эх, давай устроим большевику развлеченьице!

С этими словами Тувим быстро удалился за кулисы, достал свой непременный черный блокнот и стал в нем что-то быстро писать, а после вызвал театрального служителя и попросил его сейчас же отправиться на угол Белянской, там всегда стоит уличный продавец газированной воды и лимонада, у которого должны быть и семечки. Нужно купить семечек, и побольше, и тотчас принести сюда. Тувим с усмешкой обратился к директору:

- Я вижу, "Бублички" понравились. У вас не будет возражений, если мы повторим их во втором отделении?

- Но пан Юлиан, мы никогда этого не делали. И пани Ганка не станет повторять!

- Об этом не волнуйтесь. Я ей дам "второй вариант", и на этот раз она споет не для полковника Венявы, а специально для советского дипломата.

- С этими словами Тувим сунул директору блокнот со своим новым текстом и Майде стал читать, еле сдерживая смех.

- Так решено?

- Решено!

И вот, в начале второго отделения на сцену вышел элегантный, как всегда, конферансье Фридерик Яроши и объявил:

- А теперь, господа (Яроши произносил свое "проше паньства" с легким иностранным акцентом) вы увидите нашу несравненную Ганку в новом репертуаре!

Поднялся занавес, и удивленные зрители снова увидели домишки и фонарь из первого отделения, - не ошибка ли это? Но нет, оркестр начал играть знакомую мелодию "Бубличков" и на сцене появилась Ганка. Она медленно подошла к ложе, где сидел советский дипломат, и, обращаясь к нему, начала петь:

Купите семечки, товарищ, семечки,
За три копеечки, хорош товар!

Ганка протянула ему горсть белых тыквенных семечек, которые тот от неожиданности взял. А Ганка продолжала петь:

Мой папа в ГеПеУ,
Живется - во! - ему,
А мама от тоски приняла яд...
Вот с моей маменьки
Сняла я валенки
И с братом маленьким - куда глядят...

Советский дипломат быстро поднялся, оставив семечки на барьере ложи, и ушел.

- Он покраснел, покраснел! - вскричал за кулисами квипроквокский актер-комик Адольф Дымша.

- Что ж, это правильно, - заметил, улыбаясь Тувим, - советский и должен быть красным.

Советского полпреда (а им был В.А.Антонов-Овсеенко) вскоре из Польши отозвали, по какой причине - неизвестно, но, возможно, случай в кабаре тоже имел к этому какое-то отношение.

А теперь (как в порядочных эпилогах) можно рассказать о дальнейшей судьбе участников этой сценки.

Певица Ганка Ордон еще много лет с успехом выступала на польской эстраде; кроме того, она приобрела титул графини, выйдя замуж за польского магната Тышкевича. После присоединения Западной Украины к СССР граф Тышкевич был арестован, сидел в Бутырках, попала в казахстанскую ссылку и Ганка; оба они были освобождены (как польские граждане) после нападения фашистской Германии на СССР, затем оба с польским корпусом генерала Андерса ушли в Иран (Персию). Ганка закончила свои дни в Ливане, так и не повидав родную Польшу.

Фредерик Яроки, конферансье, (кстати, бывший артист московского театра Балиева "Синяя птица") продолжал блистать на польской сцене; во время Второй мировой он служил в польских войсках английского формирования, а после войны остался в Лондоне, откуда писал своей большой любви, Ганке Ордон, горячие письма, полные воспоминаний о Польше.

Директор кабаре Северин Майде в оккупированной Варшаве попал в облаву - и пропал, он оказался "неарийского" происхождения...

Актер Адольф Дымша пережил войну и еще снимался в польских фильмах (в Союзе показывали его "Карьеру Никодема Дызмы" и "Мое сокровище").

Юлиан Тувим стал большим польским поэтом (при этом ему все же приходилось часто "отбиваться" от антисемитских нападок официальной печати). В 1939 году, при приближении немецких войск, он бежал в Южную Америку, затем перебрался в США; в эти военные годы он написал поэму "Цветы Польши" и письмо-воззвание "Мы, польские евреи", которое стало клятвой и молитвой евреев, сражавшихся с фашизмом на разных фронтах.

У него было множество русских друзей, он любил русскую литературу: Тувим переводил на польский Пушкина, Лермонтова, "Горе от ума" Грибоедова, Маяковского... В 1950 году, незадолго до своей кончины, он успел побывать в послевоенной Москве.

Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, участник штурма Зимнего, организатор Красной Армии, убежденный большевик, активно работавший в сталинском правительстве, был в 1937 году арестован и в 1938 году расстрелян (реабилитирован посмертно в 1956 году).

Вот такой получился "набор" судеб, характерных для ушедшего ХХ века.

А "Бублички" (композитора Г.Богомазова, слова народные) - им что, их поют и сейчас.

[bibi]

Алика КАЛАЙДА
ИСТОРИЯ ПЕСНИ "В КЕЙПТАУНСКОМ ПОРТУ"
Песню эту я услышала во дворе. Два брата лет 8-9 распевали ее, стоя на высоком крыльце, как на сцене, и держась, как за мачты, за столбики, подпирающие навес над входом. Мы, летняя публика на скамейке – присевшие после работы мужики в майках, разномастные дети и бабульки – неистово аплодировали. В песне был вальяжный неторопливый ритм идущих вразвалочку моряков, вино, поножовщина и экзотические названия. Команда с «Жанетты», поправлявшей такелаж в Кейптаунском порту, отправилась «достать бочонок рома и вина», а дальше события развивались захватывающе-трагически.
Как многие, я считала эту песню народным творчеством, но вдруг услышала совершенно в другом, далеком месте знакомый ритм. Слова с экрана звучали как будто немецкие – бай мир бис ду шейн… Что такое? Неужто дворовый хит нашего детства обрел популярность на другом конце света, да еще в переводе на немецкий?
После некоторых розысков мне открылась удивительная история.
Не было поначалу никаких французских моряков, а были герои малоуспешного еврейского мюзикла.
Шолом Секунда родился на Украине и был музыкально одаренным мальчиком. В 1907 году его семья перебралась в Америку. Шолом пел везде, где только его слушали, стал брать уроки музыки у композитора Эрнста Блоха и окончил институт музыкального искусства. Семья была бедна, и он подрабатывал в массовке в еврейском театре, где после учебы стал официальным композитором и дирижером.
Секунда считал себя классическим композитором, а на жизнь зарабатывал, сочиняя музыку для спектаклей на идише.
В 1932 году театр поставил музыкальную комедию I Would if I Could, (на идише Men Ken Lebn Nor Men Lost Nisht), и там с огромным успехом прозвучала песня на слова Джейкоба Джейкобса Bei Mir Bistu Shein – «Для меня ты самая красивая». Исполнителей Аарона Лебедеффа и Люси Левайн много раз вызывали на бис. Но сам мюзикл успеха не имел и продержался всего один сезон. Секунда особенно не расстроился – его раздражало, что Лебедефф по ходу спектакля непрерывно нес отсебятину.
Авторы пытались пристроить историю в Голливуд, но там отказались, сочтя ее слишком местечковой.
Сейчас уже никто не помнит сюжета мюзикла, но песне оттуда была уготована долгая жизнь.
Несколько лет она оставалась популярной в барах Ист-Сайда, но со временем должна была забыться. Однако в 1937 году Сэм Кан и Сол Чаплин (музыканты, писавшие в соавторстве слова к песням, впоследствии – оскаровские лауреаты за музыку к фильмам) услышали ее в одном из баров Гарлема в исполнении двух чернокожих певцов (они пели на идише). Мелодия очаровала Кана и Чаплина, и они обратились к «Каменсам», музыкальному издательству в Бруклине, с предложением выкупить песню и переписать ее на английском. Права были приобретены всего за 30 долларов. Секунда и Джейкобс зачастую публиковали песни за свой счет, так что продать произведение издателю было особой удачей. Для них эта песня ничем не отличалась от других, проданных за 30 долларов (по 15 долларов на соавтора).
Но в этот раз все сложилось совершенно иначе.
Кан и Чаплин написали английский текст, в котором для колорита оставили в качестве рефрена идишские слова. Песня теперь называлась Bei Mir Bis Du Shoen (произносится «бисту шейн»). В конце 1937 года записали ее мало кому тогда известные Эндрюс Систерз (Andrews Sisters), и она немедленно превратилась в хит. Песня звучала везде — от Голливуда до ковбойских ранчо. Потом стала немыслимо популярна по всему миру — от Германии до Японии — и принесла своим «обладателям» около трех миллионов долларов. Сэмми Кан купил своей маме дом на заработки от песни. А мама Шолома, Анна Секунда, каждый день ходила в синагогу молиться — она была уверена, что Бог наказал сыночка за ее грехи. Ей было 76, она не говорила по-английски и ничего не понимала в контрактах и копирайтах.
Как-то ночью хит в исполнении сестер Эндрюс услышали по радио сестры Багельман, исполнявщие джазовые версии еврейских народных песен. В ту же ночь они сменили имена с Клары и Минни на Клэр и Мирну и стали называться сестрами Бэрри. Они тоже стали петь про «самую красивую» — опять на идише.
Перепели песню многие известные исполнители, включая Эллу Фитцджеральд, Гая Ломбордо и Джуди Гарланд.
Хотите подпеть? Вот текст, с которым песня стала немыслимо популярной:
Of all the boys I’ve known, and I’ve known some
Until I first met you, I was lonesome
And when you came in sight, dear, my heart grew light
And this old world seemed new to me
You’re really swell, I have to admit you
Deserve expressions that really fit you
And so I’ve racked my brain, hoping to explain
All the things that you do to me
Гай Ломбордо был третьим по популярности исполнителем этой песни после сестер Эндрюс и оркестра Бенни Гудмана в 1938 году
Bei mir bist du schoen, please let me explain
Bei mir bist du schoen means you’re grand
Bei mir bist du schoen, again I’ll explain
It means you're the fairest in the land
I could say «Bella, bella», even say «Wunderbar»
Each language only helps me tell you how grand you are
I’ve tried to explain, bei mir bist du schoen
So kiss me and say you understand
Bei mir bist du schoen, you’ve heard it all before
but let me try to explain
Bei mir bist du schoen means that you’re grand
Bei mir bist du schoen, it’s such an old refrain
and yet I should explain
It means I am begging for your hand
В Германии были уверены, что это чуть ли не народная немецкая песня, и пели ее повсеместно, пока кто-то из наци не узнал, что автором был еврей, и хит тут же запретили.
В России песню встретили как родную. Утесов немедленно перепел ее, поведав про незадачливую, но бойкую старушку:
Старушка не спеша
Дорожку перешла,
Ее остановил милицанер:
«Товарищ бабушка, меня не слушали,
Закон нарушили, платите штраф!»
— Ах, что вы, что вы, что вы!
Я так спешу домой,
Сегодня у Абраши выходной!
Несу в корзиночке
Кусочек булочки,
Кусочек курочки,
И пирожок!
Я никому не дам,
Все скушает Абрам,
И станет, как надутый барабан!!!
Про необузданную красавицу:
Красавица моя
Красива, как свинья,
Но все же мне она милее всех.
Танцует, как чурбан,
Поет, как барабан,
Но обеспечен ей всегда успех.
Моя красавица
Мне очень нравится,
Походкой ровною, как у слона.
Танцует, как чурбан,
Поет, как барабан,
И вечно в бочку с пивом влюблена.
А во время войны песня превратилась в сатиру «Барон фон дер Пшик»:
Барон фон дер Пшик
Покушать русский шпиг
Давно собирался и мечтал.
Любил он очень шик,
Стесняться не привык,
Заранее о подвигах кричал.
Мундир без хлястика,
Разбита свастика -
А ну-ка влазьте-ка на русский штык! -
Барон фон дер Пшик
Попал на русский штык,
Остался от барона только пшик.
Капут!
Романтическая же история про Жаннетту в Кейптаунском порту была сочинена учеником 9-го класса 242-й ленинградской школы Павлом Гандельманом. В 1940-м году он задался вопросом: «А кто же пишет популярные дворовые шлягеры?», и надумал поставить эксперимент. На мотив популярнейшей утесовской «Красавицы» он решил сочинить ррромантичнейшую зубодробительную экзотическую песню и посмотреть, как быстро она пойдет в народ. Он писал по куплету на уроках литературы, а на переменах проверял получившееся на одноклассниках. Одобренные куплеты переписывались и разбредались по дворам. Ныне песня известна в живописных народных вариантах, где «юбки узкие трещат по швам», но Павел был мальчик начитанный, поэтому его текст весьма литературен:
В кейптаунском поpту
С какао на боpту
«Жанетта» попpавляла такелаж.
Но, пpежде чем идти
В далекие пути,
На беpег был отпущен экипаж.
Идут-сутулятся,
Вздымаясь в улицы,
Давно знакомы им и штоpм, и гpад…
И клеши новые,
Полуметpовые
Полощет весело ночной пассат.
Им двеpь откpыл поpтье,
И несколько поpтьеp
Откинулись, впуская моpяков.
И не было забот,
И гоpе не пpидет —
Здесь люди объясняются без слов!
Здесь все повенчаны
С вином и женщиной.
Здесь быстpо лечатся следы моpщин.
Здесь души сильные,
Любвеобильные.
Здесь каждый бог, и цаpь, и господин!
Они уйдут чуть свет.
Сегодня с ними Кэт.
О ней не мог мечтать и сам Жюль Веpн:
Она, куда ни кинь,
Богиня из богинь
Заманчивых кейптаунских тавеpн.
Здесь пунши пенятся,
Здесь пить не ленятся,
Поют вполголоса, пpисев в кpугу:
«Мы знаем гавани
Далеких плаваний,
Где жемчуг высыпан на беpегу».
А в ночь воpвался в поpт
Фpанцузский теплоход,
Облитый сеpебpом пpожектоpов.
Когда бледнел pассвет,
Пpишли в тавеpну Кэт
Четыpнадцать фpанцузских моpяков…
«Кончайте плавиться!»
«Пpивет, кpасавица!»
«Во имя Фpанции — на шлюпки гpуз!»..
Но споp в Кейптауне решает бpаунинг,
И на пол гpохнулся гигант фpанцуз…
Когда пpишла заpя
На южные моpя,
«Жанетта» pазбудила сонный поpт.
Но не пpишли на зов
Все восемь моpяков,
И больше не взойдут они на боpт.
Им больше с гавани
Не выйти в плаванье,
И стpаны дальние не видеть вновь.
Их клеши новые,
Полуметpовые,
Обильно пpолита, смочила кpовь…
В кейптаунском поpту
С какао на боpту
«Жанетта» уходила на Сидней.
Без буpь тебе идти
В далекие пути,
Скиталица акуловых моpей!..
«Здесь души сильные, любвеобильные» — это, конечно, влияние Некрасова.
В оригинале у «Жанетты» оказалось какао на борту, а вовсе не пробоина. Я не специалист, но то-то мне всегда казалось странным – с пробитым бортом всего лишь починять паруса?
В 1941 году в Кронштадской школе оружия вчерашний школьник услышал, как моряки распевали его песню под гитару. Над заявлением, что он автор, суровые мужчины посмеялись.
Разумеется, про Секунду к этому моменту все уже забыли. Музыка народная, слова народные: Жаннетта! Исполняется впервые!
Мы же к нему ненадолго вернемся. 30 долларов — это по нынешним деньгам примерно 422 доллара, так что композитор поначалу мог быть вполне доволен продажей своей безделицы. Однако неимоверный успех твоей песни в чужих руках — это могло поразить кого угодно. Секунда, впрочем, не сокрушался, продолжал писать музыку — и легкую, и симфоническую, на уговоры журналистов рвать волосы от отчаяния не поддавался, пожимал плечами и отворачивался к нотной бумаге.
28 лет владения копирайтом закончились в 1961 году, и права вернулись к Шолому Секунде и Джейкобу Джейкобсу. И уж тут-то композитор подписал договор с музыкальным издательством и вытребовал себе достойные проценты по ройялти. До конца жизни Секунда наслаждался авторством хита, деньгами и славой. После его смерти в 1974-м права по закону еще 75 лет будут принадлежать его семье.
«Бай мир бисту шейн» — одна из самых популярных и широко распространенных еврейских песен.
А я теперь считаю, что младший из братьев в нашем дворе, косивший на меня черным глазом из-под стриженой челки, пел на самом деле не про «Жанетту», а про то, что для него я — самая красивая.

[КВШ]

[quote name='bibi' date='16.10.2008, 12:45' post='101642']
Тема научной работы?

[bibi]

Тема научной работы?

Напоминаю:

Тема не дискуссионная, сугубо информативная, для размещения материала, который удастся раскопать...

Кому не нравится - силой в тему не тяну.
Научной работой не занимаюсь.

[КВШ]

Научной работой не занимаюсь.
[/quote]
НАПРАСНО!
Толк мог бы быть...
Простите, если обидел ненароком: о том, что тема не дискуссионная Я сноски не нашёл! 3-ий раз захожу...Вы правы: я недостойный потомок "третьесортных залесских князьков" (редакция Ваша!).
Удачи: комментариев с моей стороны более не будет, но и Вы Ольга - пишите в личку...
СПАСИБО за Тему!

[Ваш друг-пашутка]

Потрясающе! Поразительно!
Вы большая умница Ольга, не говоря о том что красавица.
Наверное действительно прав наш товарищ КВШ, чем больше болтаешься на этом форуме, тем больше узнаёшь.
Ещё раз спасибо, очаровательная Ольга, форумная общественность гордится вами.

[КВШ]

Потрясающе! Поразительно!
Вы большая умница Ольга, не говоря о том что красавица.
Наверное действительно прав наш товарищ КВШ, чем больше болтаешься на этом форуме, тем больше узнаёшь.
Ещё раз спасибо, очаровательная Ольга, форумная общественность гордится вами.

И Вами, наш Друг! Не скромничайте!

[bibi]

В общем, я рада, что тема встретила отклик. Я сомневалась, признаться...
Помнится, за создание этой темы меня обвинили в том, что я "спихнула форум в бездну уголовщины"...
Ну раз так, то мне хотелось бы, во-первых, дополнить фотографиями последнюю статью:

Права были приобретены всего за 30 долларов. Секунда и Джейкобс зачастую публиковали песни за свой счет, так что продать произведение издателю было особой удачей. Для них эта песня ничем не отличалась от других, проданных за 30 долларов (по 15 долларов на соавтора).

Как-то ночью хит в исполнении сестер Эндрюс услышали по радио сестры Багельман, исполнявщие джазовые версии еврейских народных песен. В ту же ночь они сменили имена с Клары и Минни на Клэр и Мирну и стали называться сестрами Бэрри. Они тоже стали петь про «самую красивую» — опять на идише.

Романтическая же история про Жаннетту в Кейптаунском порту была сочинена учеником 9-го класса 242-й ленинградской школы Павлом Гандельманом.

Во-вторых, предлагаю вашему вниманию статью об одесском фольклоре и стилизациях под него.

Цыпленок жареный
Инна НАЙДИС

Не мне бы писать об этом. Есть у этого жанра настоящие фанаты. Да вот только у каждого свои предпочтения, взгляды и сведения. А хотелось бы подать это блюдо под разными соусами.

Эта песня была популярна у нас в детском саду.

«Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыпленок тоже хочет жить.
Его поймали, арестовали,
Велели паспорт предъявить.
Паспорта нету —
гони монету,
Монеты нет —
сымай пиджак...»

Воспринималась она как одна из детских нелепиц, из той же области, что и «шел высокий гражданин маленького роста, кучерявый — без волос, тоненький, как бочка». Судите сами — жареный, пареный, а все еще хочет жить.
Продолжение песни про цыпленка я не знала — то ли в нашем садике на Коллонтаевской его не пели, то ли детское сознание не справилось с «кадетом» и прочими непонятными деталями. Коллонтаевская — такая же принадлежность Молдаванки, как и Ленинградская, где в 23-м номере я, мелюзга, завоевала однажды уважение соседа дяди Кости. Услышав песенку, которую я напевала, он остановился: «Ну-ка, спой еще раз!» «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил...» — гордо запела я.
Какие еще песни я «принесла» из детского сада?

«Эх, яблочко,
куда ты котишься,
Ко мне в рот попадешь —
И не воротишься».

«На палубе матросы
Курили папиросы,
А бедный Чарли Чаплин
Окурки подбирал...»

«Друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы.
Подходите, не жалейте,
Сироту меня согрейте,
Посмотрите —
ноги мои босы...»

«Купите бублички,
гоните рублички.
Гоните рублички,
да поскорей!
А я несчастная —
торговка частная,
Купите бублички
за сто рублей».

Мои песенные университеты продолжались. Папа принес патефон. Я не могла взять в толк, где там прячутся все эти тети и дяди, которые поют «Варнечки», «Бублички», «Манечка»...
А потом в доме появился магнитофон. И пошло. Я уже знала не по одному куплету: «Это школа Соломона Кляра», «Мама, я летчика люблю», «Кузина»...

Ну и, конечно, на свадьбах многочисленных родственников, да и на дворовых свадьбах я не могла не выучить «Мясоедовскую», «Ах, лимончики, мои лимончики» и «Как на Дерибасовской угол Ришельевской». (Кажется, еще и на моей свадьбе «Бородачи» пели этот одесский фолк.)

Где-то в классе втором-третьем я пела настоящую блатную песню про молоденького вора, у которого оказался отец-прокурор.

«Снова луной озарился
Старый кладбищенский двор,
А над сырою могилой
Плачет молоденький вор».

«Жалистная» песня брала за душу девочку «из приличной еврейской семьи».

Чем же были так привлекательны эти песни? Ну, во-первых, «страданиями». Во-вторых, простотой мелодии, которые запоминала даже я, не обладавшая музыкальной памятью. (Кстати, многие мелодии были еврейскими.) И, конечно же, романтикой! Одесской романтикой.

Даже если, как оказалось позже, некоторые из этих песен не были написаны про Одессу, казалось: вот выйди на улицу — и все это здесь происходит. Моряки поют «Яблочко», торговка семечками еще вчера, видимо, продавала и бублички, а рядом с ней вертелся шкет, продающий «Беломор-канал», «Север», «Сальве»... Папа рассказывал, как скумбрия «била» по всем крючкам самодура, торговки заходили во двор с большими корзинами, полными «качалок» этой самой скумбрии. И где-то там, на море, «чредой из вод... ясных» выходил Костя-моряк из своих шаланд, полных кефали.

Ну, и где-то здесь, совсем рядом, на моей родной Молдаванке было полным-полно воров. Правда, в наш двор с традиционными голубятней, помойкой посреди двора и в конце его — туалетом (который, как писалось мелом на многих воротах, был «на ремонте», или еще категоричнее — «Туалета нет») воры почему-то не заглядывали.

Атмосфера Одессы, названная позже бабелевской, витала над дворами Молдаванки. Мы не «учили» Бабеля в школе (да и имени такого не знали), но «бабелевскую» Одессу хранили и преподавали нам «народные» песни.

У каждой народной песни когда-то был автор. И, наверное, высшее отличие для автора, когда его песня становится «народной». Правда, при этом зачастую появляются разные варианты слов и даже мелодии.

20-ти лет отроду, услышав в Карпатах «Шаланды», которые распевала компания москвичей, я все еще пребывала в неведении, считая, что слова и музыка — народные. То, что в фильме «Два бойца» любимый моим папой Марк Бернес пел эту песню, лишь подтверждало ее одесскую народность.

Лишь теперь могу процитировать Никиту Богословского: «Я петербуржец по рождению, никаких этих одесских песен не слышал. В помощь мне дали объявление в газете, что всех лиц, которые знают одесские песни, просят в такой-то день явиться на студию. И собралась гигантская толпа патриотов своего города, причем, совершенно разнообразных, начиная от седобородых, солидных профессоров и кончая такими подозрительными личностями, что я никак не мог понять, почему они до сих пор не в тюрьме. И все наперебой стали петь свои любимые мелодии. Я слушал, ухватывал типичные интонации, а затем использовал их — в синтезе, как особый характер, — для новой, совершенно оригинальной песни».

Но это — про музыку, а «народные» слова написал поэт Владимир Агатов (Гуревич), большой души человек (вспомните всенародно любимую «Темную ночь»), весельчак, любитель анекдотов, за что и попал в сталинские лагеря в конце войны. Агатов вернулся в Москву сломленный и больной и умер в начале 60-х.

«Цыпленок жареный», «Яблочко», «Школа бальных танцев» так, наверное, и останутся «народными», но об авторах некоторых песен все-таки сохранилась хоть какие-то сведения.

Яков Петрович Давыдов (умер в 1940 г. в возрасте 55 лет, псевдонимы — Аника Воин, Жгут, Мартын Задека, Якив Орута и наиболее известный — Яков Ядов) — автор сотен хлестких песенок, стихотворных фельетонов, сатирических сценок, эпиграмм, которые на протяжении трех десятилетий звучали со множества столичных и провинциальных эстрад, появлялись на страницах газет.

Песня «Папиросн» в репертуаре сестер Берри пользовалась не меньшей популярностью, чем «Бублички». В статье о певице Жене Файерман Шломо Громан пишет: «Приехавший поработать во Францию из США еврейский актер и режиссер Герман Яблоков (1903-1981) — автор песни “Папиросн” — как раз искал знающую идиш молодую актрису и взял Женю в свой театр. Ей выпала честь стать первой исполнительницей “Папиросн” — первого шлягера (в лучшем смысле слова) еврейской эстрады». Итак, автор текста этой песни — Герман Яблоков.

А вот по поводу музыки, вроде бы в Америке судебное разбирательство было, а по некоторым источникам это и вовсе еврейская народная мелодия. Как пишет А. Розенбойм, «мелодия ее уже настолько срослась с написанными много позже горестными словами, что трудно представить, как залихватски звучала она когда-то наравне со знаменитой “Семь сорок”, вместе с которой еще в 1910-х годах была записана на одной грампластинке варшавской фирмы “Сирена-Рекорд”, державшей свое представительство и в Одессе».

Автор песни «Школы бальных танцев», судя по всему, был известен одесситам, по крайней мере, Владимиру Хенкину: «А какой хохот стоял в зале, когда Хенкин, подыгрывая себе на пианино и пританцовывая, исполнял куплеты о парикмахере, который не от хорошей жизни, а исключительно дополнительного заработка ради, по вечерам превращал свое заведение в танцкласс, где своеобразно, но вполне уверенно обучал жаждущих приобщиться “до моды” одесских обывателей: “Кавалеры приглашают дамов,/ Там, где брошка — там перед./ Две шаги налево, две шаги направо,/ Шаг назад. Наоборот”. Успех номера был столь сногсшибателен, что публика “вынесла” куплеты из зала и вскоре их распевала “вся Одесса”. Хенкин же исполнял “Танцкласс” обычно “под занавес” программы, всенепременно бисировал и со временем даже пополнил свой репертуар продолжением или, как тогда называли, новым вариантом куплетов.

А потом сработал неумолимый естественный отбор, и куплеты “Танцкласса”, подобно утесовским “На Дерибасовской угол Ришельевской”, оторвались от исполнителя, времени и неизвестного нам автора, “ушли” в неподвластный цензурным рогаткам да социальным катаклизмам фольклор, пережили десятилетия и под названием “Школа бальных танцев” еще сегодня звучат в подгулявших компаниях и включаются в сборники одесских песен». (А. Розенбойм)

Разночтения в этой песне в основном касаются фамилии содержателя школы — Соломона Кляра, Фляра, Пляра?.. Рискну предположить, что еврейская фамилия Шкляр — наиболее распространенная, но песни запоминались на слух, и кто уж теперь разберет...

Александру Розенбойму принадлежат и разыскания об авторе знаменитой «Свадьбы Шнеерсона»: «Он был интеллигентным человеком с высшим образованием, состоял в Литературно-Артистическом Обществе, Союзе драматиче-ских и музыкальных писателей и в повседневной жизни не изъяснялся на языке своей песни “Свадьба Шнеерсона”. Но он прекрасно знал быт, обычаи, нравы, привычки, жаргон, фольклор одесского обывателя и, к тому же, в начале 1920-х заведовал городским карточным бюро. А уж там перед ним проходила “вся Одесса”, измученная революцией, гражданской войной, интервенцией, национализацией, мобилизацией, контрибуцией, реквизицией, декретами, уплотнениями, облавами, обысками, арестами, налетами, митингами и собраниями, голодом и холодом, безжалостно, что называется, по живому, разодранная на “работающих”, “неработающих”, “совслужащих”, “не совслужащих”, “трудовой элемент”, “нетрудовой элемент”... И двадцативосьмилетний Мирон Ямпольский написал “Свадьбу Шнеерсона”, искусно стилизовав ее под фольклорную песню, каковой она, в сущности, и стала с годами, совершенно “оторвавшись” от автора».

Существует версия, что автором первоначального текста песни, известной под названием «Мурка», тоже является Яков Ядов. Однако К. Паустовский, хотя и подтверждает принадлежность Ядову многих «одесских песен», пишет: «...Почти все местные песенки были написаны безвестными одесситами. Даже всеведущие жители города не могли припомнить, к примеру, кто написал песенку “Здравствуй, моя Любка, здравствуй, дорогая!” — Жора со Степовой улицы или Абраша Кныш? “Что? Вы его не знаете? Так это тот самый шкет, которого поранили во время налета на почтовое отделение в Тирасполе”».
Обратимся к большому знатоку жанра Фиме Жиганцу: «Конечно, никто не будет оспаривать одесского происхождения истории про то, как

Как-то по прошпекту
С Манькой я гулял.
Фонарик на полсвета
Дорожку освещал,
И шоб было весело
С нею нам идти,
В кабачок Мещерского
Решили мы зайти.

(Имеется в виду кабачок Печерского, а еще правильнее — «Печескаго». — И.Н.)

Еще у Александра Куприна в романе “Яма” проститутка Катька сообщает: “Эту песню поют у нас на Молдаванке и на Пересыпи воры и хипесницы в трактирах”.

...Но в остальном Одесса не стеснялась творчески перерабатывать песенки, которые ей нравились. Например, популярный “Шарабан”. Помните:

Прощайте, други,
Я уезжаю.
Кому должна я,
Я всем прощаю.
Ах шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!

Никто уж и не помнит, что в основе одесского “Шарабана” лежит “Амурская партизанская”, которую в гражданскую распевали дальневосточные красные партизаны, издеваясь над адмиралом Колчаком:

Шинель английский,
Мундир французский,
Табак японский,
Правитель омский.
Ах, шарабан мой
совсем разбился —
Зачем в Антанту да я влюбился?

Да и утесовское “С одесского кичмана” тоже имеет к “маме” отдаленное отношение. Это — перепев каторжанского:

С вапнянского кичмана
Сбежали два уркана,
Сбежали два уркана на Одест...

“Одест”, “Одеста” — каторжанское произношение Одессы. Наконец, “Алеша, ша!”, ставшее популярным в исполнении Аркадия Северного —

Алеша, ша!
Держи на полтона ниже,
Брось арапа заправлять,
Не подсаживайся ближе,
Брось Одессу-маму
вспоминать! —

тоже на поверку оказалось песней гражданской войны, где речь идет не об Одессе, а о Петрограде (“Не подсаживайся ближе — Петрограда не видать!”). Но Ростов-папа легко мог бы простить ветреной супруге все эти шалости (сами, что ли, без греха?), если бы... Если бы мамаша заодно не облапошила и собственного муженька! Вот тут-то мы подходим к известной песне о пивной:

На Дерибасовской
открылася пивная,
Там собиралася
компания блатная,
Там были девочки —
Маруся, Роза, Рая
И гвоздь Одессы —
Степка-Шмаровоз...

(Одесский вариант: «И с ними вместе Васька-Шмаровоз» — так пел Утесов. — И.Н.)

А знаете ли вы, что старые арестанты и уголовники до сих пор поют несколько иначе? Писатель Андрей Синявский (Абрам Терц) в очерке “Отечество. Блатная песня” приводит классическое начало: “На Багартьяновской открылася пивная...” Так же начинал песню в ранних концертах и Аркадий Северный. При этом объяснял: “Во время скитаний по свету мне пришлось слышать много вариантов этой популярной одесской песни. И что это за Багартьяновская улица? Бесполезно искать ее в современной Одессе. Она растворилась в потоке новых названий...”

От себя добавим: бесполезно искать такую улицу и в старой Одессе. А вот в Ростове Богатяновскую найти легко, тем более что там стоит знаменитая Богатяновская тюрьма — следственный изолятор №1. И старые “сидельцы” прекрасно знают, о какой конкретно пивной идет речь в песне».

Сегодня трудно выяснить, кому принадлежит пальма первенства в написании тех или иных песен. Но бесспорно, что словосочетание «одесские песни» не имеет аналогов.

Завершая этот весьма поверхностный обзор, опять же обратимся к блистательному А. Розенбойму: «Одесские фольклорные и стилизованные под них песни, не считая жалких, беспомощных и бездарных подделок, — явление уникальное, по сей день толково не изученное, но давно принятое как данность. Одной из первых одесских песен была украинская “А в Одесi добре жити...”, но, по мере формирования отдельных национальных групп городского населения и становления их менталитета, появились русские, греческие, молдавские, еврейские...

По-настоящему еврейских, или просто написанных на еврейские темы, зачастую на смеси русского языка с идиш, или исполнявшихся на еврейские, чаще всего клезмерские, мелодии, было столько, что одесские песни иногда и вовсе ассоциировали с еврейскими. Так, поэт Евгений Агранович, который с Борисом Смоленским написал перед войной известную в то время песню “В тумане тают белые огни,/ Сегодня мы уходим в море прямо./ Поговорим за берега твои,/ Родимая моя Одесса-мама”, утверждал, что ее мелодия была “одесско-еврейская”.

Много было песен — семейных, свадебных, лирических, приблатненных, веселых да озорных типа “Рахиля, вы прекрасны, вы мне нравитесь...” (мне известен вариант «Рахиля, штоб вы сдохли, вы мне нравитесь» — И.Н.) и “Жил на свете Хаим,/ Никем не замечаем,/ Олте шмотес Хаим покупал”, или печальных, вроде “Город Бейнозойрес” — грустная исповедь девушки-еврейки, ставшей жертвой торговли “живым товаром”, позорного промысла, который испокон веку бытовал в Одессе: “Если кто в Одессу возвратится,/ Так скажите матери о том,/ Что родная дочь ее томится/ В нехорошем доме под замком”.

Фольклорные песни, как люди и книги, имеют свою, не всегда безоблачную, судьбу. Немало их безвозвратно утрачено, поскольку, не будучи напечатанными или записанными, они канули в небытие, умерли, расстреляны или сожжены вместе со своими авторами, исполнителями, слушателями... А от других остались лишь “обломки” — отдельные строчки, в лучшем случае, куплеты, как оно случилось с давней песенкой “Майн тохтер Суркеле/ Гуляет с уркеле...” или “Дочечка Броня”, написанной в полном соответствии с неписаными “правилами” одесского языка: “А третья дочечка Броня — /Была она воровка в кармане./ Что с глаз она видала,/ То с рук она хватала. /Словом, любила чужих вещей”. Третьи, вопреки постулату “из песни слова не выбросишь”, оказались настолько искаженными и сдобренными современной лексикой, что ничего общего уже не имеют с каноническим текстом...

Сегодня уже мало кто помнит песенки “На толчке на Староконном/ В домике пяти-оконном...” или “Ин Одес, ин Одес,/ Ойф дер Молдаванкэ,/ Их хоб гэтонцт а полонез/ Мит а шарлатанке”, но еще на слуху зажигательная “На Молдаванке музыка играет./ А на Болгарской дом один горит”. Болгарская пересекается с Мясоедовской, и она, уже в 1960-х годах, обзавелась “фирменной”, облетевшей всю страну песней: “Улица, улица,/ Улица родная,/ Мясоедовская улица моя”. По просьбе тамошних оркестрантов ее, как говорится, молниеносно написал инженер и поэт Морис Бенимович, пребывая за бутылкой “Алиготе” в ресторане “Тополь”, что располагался в парке Ильича у истоков Мясоедовской улицы и был столь колоритным заведением, что там последний, наверное, биндюжник Одессы Исаак Винницкий со товарищи справлял именины своей... белой красавицы-лошади. ...Песни — это не отцовская многотомная библиотека или бабушкин громоздкий буфет, их легко увезти потому, что в душе место всегда найдется. И разлетелись одесские песни по разным странам, прижились там, и сегодня из какого-нибудь ресторанчика, скажем, в Бруклине может вдруг донестись уже полузабытая у нас “Мине хотелось бы вам песни распевать бы...” или “Ужасно шумно в доме Шнеерсона,/ Се тит зих хойшех прямо дым идет...”»
Начиная с 70-х, может быть — на волне отъездов, появилось множество новых одесских песен — и настоящих, и псевдоодесских. Но это уже отдельный разговор, и мы к нему еще вернемся.

————————

Константин Паустовский описывает, как весной 1922 года встретил в Батуми Якова Ядова, вместе с которым работал в одесской газете «Моряк»:
«На эстраде оркестр... играл попурри из разных опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова:
Купите бублики
Для всей республики!
Гоните рублики
Вы поскорей!
Ядов усмехнулся, разглядывая скатерть, залитую вином. Я подошел к оркестру и сказал дирижеру, что в зале сидит автор этой песенки одесский поэт Ядов.
Оркестранты встали, подошли к нашему столику. Дирижер взмахнул рукой, и развязный мотив песенки загремел под дымными сводами ресторана.
...Мы вышли. ...Ядов показал мне тростью на гряду облаков и неожиданно сказал:
И, как мечты почиющей природы,
Волнистые проходят облака.
Я посмотрел на него с изумлением. Он это заметил и усмехнулся.
— Это Фет, — сказал он. — Поэт, похожий на раввина из синагоги Бродского. Если говорить серьезно, я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Вышел хохмач. ...
— Но для себя, — сказал я, — вы же пишете лирические стихи?
— Что за вопрос! Конечно, нет. У меня, слава Б-гу, еще хватает ума, чтобы понять, что в этом отношении я конченый человек».

«Мода на песенки в Одессе менялась часто. Не только в каждом году, но иной раз и в каждом месяце были свои любимые песенки. Их пел весь город.
Если знать все эти песенки, то можно довольно точно восстановить хронологию одесских событий.
Так, например, песенку “Ростислав” и “Алмаз” — “за республику, наш девиз боевой — резать публику!” пели в 1918 году, а песенку “Выйду ль я на улицу, красный флаг я выкину, ах, Буденному везет больше, чем Деникину!” пели в 1920 году, когда дело Деникина было проиграно.
Я помню, как вся Одесса пела “Мичмана Джонса”, потом “Эх, хмурые будни, осенние будни...”, “Цыпленка”, “С одесского кичмана бежали два уркана”, “Дочечку Броню”, “Вот Маня входит в залу”.
После этого пошли уже более поздние песни, вроде знаменитой бандитской:
Губернский розыск рассылает телеграммы,
Шо горoд Харьков переполнен из ворамы!
Шо наступил критический момент
И заедает вредный элемент.
Эту песенку можно было петь без конца, потому что имена городов менялись в ней по желанию исполнителей — Харьков, Киев, Ялта, Голта, Сочи и почему-то вдруг далекая Вятка.
Поток одесских песенок не прекращался до сороковых годов. Но он заметно иссякал, а перед войной, в 1941 году, совсем высох.
Во время Отечественной войны шумные и легкомысленные одесситы, любители этих песенок, те, кого еще недавно называли “жлобами”, спокойно и сурово, но с неизменными одесскими шуточками дрались за свой город с такой отвагой и самоотверженностью, что это поразило даже врагов. Сражались и старые рыбаки и морские люди, которым не хватало места на кораблях. Сражались отчаянно потому, что за их спиной была Одесса, город, где труд никогда не чурался веселья, город неугомонный, как шумный раскат черноморской широкой волны.
И естественно, что после войны родились новые песни о героизме одесских людей и их неизменной любви к своему городу».
К. Паустовский

————————

ЦЫПЛЕНОК ЖАРЕНЫЙ

Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
Пошел по Невскому гулять.
Его поймали,
Арестовали,
Велели паспорт показать.
«Я не советский,
Я не кадетский,
А я куриный комиссар —
Я не расстреливал,
Я не допрашивал,
Я только зернышки клевал!»
Но власти строгие,
Козлы безрогие,
Его поймали, как в силки.
Его поймали,
Арестовали
И разорвали на куски.
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
Не мог им слова возразить.
Судьей задавленный,
Он был зажаренный...
Цыпленки тоже хочут жить!

СОНЕЧКА СПРАВЛЯЕТ ИМЕНИНЫ

Ах, приготовьтесь, и брунеты, и блондины,
А Яшка Рыжий вам будет речь держать.
Ведь нынче Сонечка справляет амэнины,
И вся Одесса и должна про это знать!

Припев:

Пари-ра-тач тач-тач-тач-тара!
Одесса-мама пирбарцуца-оца-ца!
Ведь нынче Сонечка справляет амэнины,
И вся Одесса — ламца-дрица-оп-ца-ца!
Мы завалились в подвальчик очень винный,
Абрашка Луцкер должен нас там ожидать.
Сегодня Сонечка справляет амэнины,
И вся Одесса и должна за это знать.

Вдруг раздается звоночек очень длинный,
И на пороге мент с букетом стал.
Ведь нынче Сонечка справляет амэнины
И сам лягавый ей подарочек прислал.

Ах, Соня, Сонечка, стели свои перины,
Облей духами пышную кровать.
Ведь нынче ты справляешь амэнины
И мой черед настал тебя поцеловать.

МЯСОЕДОВСКАЯ УЛИЦА

Есть у нас в районе Молдаванки
Улица обычная, друзья,
Старенькие дворики подметают дворники,
Чтоб сияла улица моя.

Припев:

Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская улица моя!
Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская милая моя!

Здесь живут порядочные люди.
Никто здесь не ворует и не пьет.
Если вы не верите, можете проверить,
Улицу родную я сберег.

Есть на этой улице больница,
Все ее Еврейскою зовут.
Я желаю вам, друзья,
Не бывать там никогда, —
Пусть ваши враги туда идут.
Были годы, здесь бродил Утесов,
Под гитару песню пел свою.
А когда он создал джаз,
То исполнил первый раз
Песенку про улицу мою.

Предложили мне сменить квартиру
С чудным видом на Москва-реку.
Я согласен на обмен,
Но прошу учесть момент,
Только вместе с улицей моей.

«С Одессой нужно лично говорить»
Мишку тут Япончика все знали,
Хотя на Мясоедовской не жил.
Прошлое ушло давно,
Но все знают все равно,
Что он по этой улице ходил.